Хотелось бы подписей к конкретным фотографиям.
11 мне понравилась.

хм, познавательно. мне понравилось. только бы дожать всю историю в едином изобразительном ключе - видно, что оч. много красного-цветастого - было бы неплохо это усугубить, при съемке, естественно.

красочный и живой этнографический репортаж, спасибо, но очень не хватает комментов для большего включения в событие и в конкретный культурный контекст

Для всех желающих статья, которая, к сожалению, нигде не была опубликована. Собирался "Вокруг Света", да что-то так и замылилось.
(С) Никита Шалагинов - ныне обозреватель газета "Советская Чукотка"

Похороны Стромы

Язычники XXI века
Ветхие старухи с диким гиканьем и криком разрывают на части куклы. Во все стороны летят клочья прошлогодней соломы, остатки нехитрой одежды. Через пару минут это странное и непонятное для современного человека действо заканчивается, и его участницы, забрав голову куклы с намалёванными на ней чертами человеческого лица, идут обратно в деревню. Согласно древнему поверью, они обеспечили хороший урожай на следующий год.

Весенняя масленица
Таков финал сложного обряда похорон Стромы, который в деревне Шутилово Первомайского района Нижегородской области празднуют с незапамятных времён.
Каждый год старушки наряжают куклу, которую потом разрывают и развеивают в поле. Говорят, что в незапамятные времена на месте Стромы был живой человек. Во всяком случае шутиловцы ещё помнят, как в соседней, ныне мёртвой деревне Пантас местные обряжали живую женщину и носили по деревне. В ту пору, конечно, ритуального жертвоприношения уже не было и в помине. Однако, как считают специалисты-этнографы, оно вполне могло быть в ещё в дохристианскую эпоху.
Вообще обряд является чем-то вроде аналога языческой по происхождению масленицы, которую по всей России справляют на рубеже зимы и лета. С той лишь только разницей, что похороны Сторомы, сохранившиеся только в Шутилово, символизируют собой проводы весны и встречу лета. День погребения приходится на первое воскресенье после Петрова дня. В этом году он был 27 мая и соответственно хоронили шутиловцы Сторому 3 июня. Считается, что привязка праздника к православному празднику (так же как и масленицы к окончанию Великого поста) дело сравнительно позднее. Вероятнее, что время проведения похорон связано с особенностями аграрного цикла в средней полосе России. В последней декаде мая крестьяне, как правило, заканчивают сев. А сенокос начинается примерно с третьей недели июня. И здесь в цикле полевых работ возникает своеобразное «окно». Самое время для отправления ритуалов и тесно связанных с ними гуляний с их неизбежным пьянством и невоздержанностью.

Девка в самом соку
Но самое интересное, конечно наблюдать, как происходит обряд, который наполнен массой на первый взгляд непонятных, древних по происхождению деталей. Когда мы приезжаем в деревню и находим одного из главных участников и «идеологов» похорон 78-летнюю Евдокию Ильиничну Новикову, то она сразу же соглашается показать нам Строму. Кукла лежит на крыльце одного из стоящих на отшибе домов. Она одета в какую-то старую юбку, кофту, под которой очерчивается обувь (впоследствии мы узнаем, что у неё на ногах резиновые сапоги). С удивлением замечаю, что Строма – девка видная: с высокой грудью, огромными голубыми глазами, ярким чувственным ртом и румянцем если не во всю, то уж точно в полщеки. Но тут же нахожу, а точнее вспоминаю где-то вычитанное объяснение. Древние язычники умышленно приносили в жертву красивую женщину репродуктивного возраста. По их представлениям, она должна была понести от духов плодородия и тем самым обеспечить племени хороший урожай. При дальнейшем обзоре внешности обращаю внимание на ещё одну деталь: Строма оказывается брюнеткой (чуть позднее Евдокия Ильинична пояснит нам, что волосы, выбивающиеся у куклы из-под цветастого платка, сделаны из конского хвоста).
– Болеет она у нас, робяты, – начинает Евдокия Ильинична. – Четвертай день, завтра уж хоронить с богом будем.
Меня поражает тон в голосе старушки. Возникает впечатление, что перед ней вовсе не кукла, набитая соломой, а живой человек. Я решаю подыграть.
– А что же – спрашиваю – родня-то у неё есть? Детишки, может быть, остались?
– Родня-то есть – отвечает Евдокия Ильинична, – а вот робятишек, нетути. И мужа у Стромушки не было. Но ты не подумай, она у нас ох какая г-у-у-лёна была! У её мужиков-то было!

«Раньше всё село гуляло»
Здесь наш диалог на время прерывается, потому что к крыльцу подходит ещё одна пожилая женщина.
– Где ходишь-та? – кричит ей Евдокия Ильинична. – Правильно, говорят: богатый околет, поп звоном одолет, а бедный помрет, так никто не придет!…
Пока женщины беззлобно переругиваются, я думаю, что не так уж ошибся в своих предположениях. В самом деле, Строма по внешним атрибутам явно девица молодая и привлекательная. Во-вторых, у неё ещё не было детей и значит не истощена женская плодоносящая сила. Наконец, при всём этом подчёркивается, что особых комплексов по поводу взаимоотношений полов не имеет. Идеальный, в сущности, подарок, «мужикам» из мира духов!
Тем временем женщины продолжают вести разговор. От условно-ритуальных формул, в которых обсуждается ухудшающееся здоровье Стромы, они постепенно переходят к вопросам чисто организационным. Вечером к дому должны подтянуться местные старушки для отпевания.
– Куда их посадим-то, Галь? – справляется Евдокия Ильинична.
– Так вот на лавку, – отвечает вторая.
– А выдержат ли?
– Так чай не борова приведём, выдержит…
– Эх, робята, – вдруг неожиданно обращается к нам Евдокия Ильинична. – Всё меньше нас год от года остаётся. В прошлый год ещё 9 человек было, кто знал, что да как делается, а теперь только четверо. Мрёт народ. Нюра Ивановна, вон, наша лучшая плакальщица померла. Да и мы тоже уж скоро. Песельница наша, Татьяна Васильева Семёнова, сегодня её приведут, послушаете, ослепла. Э-э-эх…
– А что раньше много народу в празднике участвовало?
– А то! Раньше и Стромушек не одна была. В каждом конце деревни делали свою. На Кутке (так называется та часть деревни, где находимся мы) была, на Горе была, в других местах. Раньше перед тем, как в поле их нести, мы у клуба все собирались. Там соревновалися, у кого Стромушка лучше и краше. Когда я молодая была, мужики по двое в коня рядились. Ходили, озоровали. Всё село гуляло. Сейчас уж не то…

«Кто плакал, того уж нет»
Вечером к дому собираются немногочисленные старушки. Строму нужно оплакать. Но настоящего плача не получается. После нескольких причитаний Евдокия Ильинична вздыхает: «Ох, девоньки, кто плакал, тех уж нет. Давайте выносить будем». Строму снимают с крыльца и кладут подле дома на лавку. Здесь же, на лавочках располагаются немногочисленные старушки. «Ну, что, девоньки, давайте споём», – говорит слепая песельница.
Песни грустные, исполненные русской, бескрайней, как наша земля, тоской. Многие из них сложили в незапамятные времена прямо здесь в Шутилово.
Много ласки ждала в эту тёмнаю ночь,
В эту тёмнаю ночь роковую.
И рыдая гнала я тоску от себя,
Потому что ты любишь другую.
Так люби же ее, так люби горячо,
Наслаждайся ее красотою.
А меня позабудь, позабудь поскорей,
Позабуду и я, но не скоро…
В целом эта часть обряда похорон кажется наиболее испорченной временем и забвением. Хотя, судя по рассказам старушек, она носила двойственный характер. С одной стороны, пелись минорные песни, над Стромой совершался похоронный плач. С другой, мужики «озоровали», пели непристойные частушки. Вероятно, это объясняется тем, что и праздник, в сущности, носит двойственный характер. Ведь он считается не только похоронами Стромы (которую называют ещё Веснушкой), но и встречей Красного лета. Не только похоронами, но и рождением. Эта глубокая противоречивость древнего языческого ритуала особенно явственно проступила на следующий день, когда мы хоронили Строму.

В родстве с Моникой Левински
Утром, часам к десяти на Куток начинает потягиваться народ. В основном любопытная молодежь. Приезжают пара женщин на автомобиле. Выясняется, из райотдела культуры, в котором похороны Стромы считаются чем-то вроде визитки района. Но есть и старики. Они тоже предаются воспоминаниям о прошлом, когда праздник имел совсем другой размах.
– Раньше до тысячи человек собиралось, – говорит один из них, совсем ветхий, с палочкой. – Да и село, надо сказать, было не чета нынешнему. До четырёх тысяч человек жило. А сейчас вчетверо меньше. Молодёжь бежит, пьют, озоруют…
Слова знакомые и справедливые. Но о грустном думать не хочется. Да и не удаётся, потому что начинается главная часть похорон Сторомы. Старт ей дают всё те же старушки, которые заводят заунывный плач:
- Ой, девонька, да на кого же ты нас покинула. Рученьки твои ослабели, ноженьки не ходят, румянец со щёк сошёл!
Однако неожиданно в этот траур врывается совсем другой голос. Наша старая знакомая Евдокия Ильинична наряженная, с метлой в руках, подходит к дому и представляется весёлой частушкой.
А я Баба-Яга, Костяная нога
Печку топила, ручку сломила
Пришла на базар
И купила самовар!
Дальше снова следуют слова о блудности девки-Стромы. В легенде появляются новые детали. Она-де, не только беспутна, но и была изнасилована в лесу разбойниками. Словом, снова повторяется один тот же мотив о половой распущенности покойной. Он подкрепляется похабной, но весёлой частушкой.
Старушонка стара стала
Старику давать не стала
Ухватила за крючок
Да зашвырнула на сучок!
С этого момента начинается пронизанное отголосками древнего обряда театрализованное представление. В нём по причине нехватки человеческого ресурса участвуют и люди помоложе. По большей части это родня шутиловских старушек.
Потом на сцене появляется ряженая в старинный сарафан женщина. На лице у неё маска, но, судя по движениям, она пожилая.
– А вот и Красное лето пожаловало! – вопят присутствующие.
Красное лето, однако, держится скромницей: оно ничего не говорит и лишь слегка приплясывает, под частушки Бабы-Яги. Его пассивность вроде бы понятна: Веснушку ещё не схоронили и Красному лету рано заявлять о своих правах в полный голос.
Вслед за Бабой-Ягой и Красным летом на похороны жалует ещё один персонаж – доктор, с тонометром, в косынке, с намалёванным на ней углём красным крестом. Он призван провести своего рода освидетельствование умершей. В роли врача выступает уже знакомая нам по вчерашнему дню дородная Марья Егоровна Хрычева.
Для виду поколдовав над тонометром она якобы пишет что-то на бумаге и потом зачитывает:
– Померла от хандроза, от инсульта, от диабета, от обжорства, от пьянства… Она, Веснушка, все у нас прибрала.
Я ловлю себя на мысли, что Строма нужна не только в качестве жертвы. Убывая в мир иной, она также призвана взять из деревни все напасти: болезни, блуд, пьянство…
Однако мои размышления о смысле обряда прерывает появление нового персонажа – брата Веснушки, который наряжен моряком и растягивает на ходу меха гармони: «На-а-а побывку е-ед-е-е-т, молодо-ой моря-я-я-к». Однако увидев лежащую на лавке «сестру» настроение его тут же меняется:
– Ох, померла, сестрёнка, – с ходу начинает голосить он. – Что же вовремя меня не известили, когда болела она, я бы приехал, лекарств привёз?
– Так знашь ли, Интернет сломался, телефон не работал, – отвечает находчивая Евдокия Ильинична. – Ну, как мы те позвоним-то, а?
Дальше начинается произвольный диалог, после которого появляется на сцене сестра покойной. Это пожилая женщина с гипертрофированной фальшивой грудью, наряженная в некое подобие мини-юбки. Она представляется… Моникой Левински, которая тоже сожалеет о безвременно ушедшей сестре.
Сначала меня смущают эти явно современные вкрапления в обрядовое действо, которое по идее как всякий ритуал должно быть крайне консервативным. Его ведь, как и священные книги вроде Библии или Корана, перекраивать не положено. И лишь потом мне в голову приходит мысль, что в памяти старушек существует лишь некоторая общая схема похорон Стромы: плач – ритуальная похабщина – посещение родных и так далее. Всё остальное, в сущности, импровизация. Отсюда и чрезвычайная лёгкость, с которой Интернет, телефон и Моника Левински становятся частью древнего обряда. Тем более что он в значительной степени уже позабыт.
В этой мысли меня укрепляет и стоящий рядом старик, который замечает:
– Сейчас у них доктор, а в прошлом году попа наряжали. Они постоянно чего-то меняют. Хотя в основе все тоже, как и когда я пацаном был. Только тогда мы всей деревней за Стромой ходили.

Похороны Стромы
После проводов наконец наступает кульминационный момент. Строму кладут на лестницу, которая выступает в роли носилок, и с песнями несут в поле. Вопреки традиционным похоронам «тело» несут родственники. Специалисты-этнографы говорят, что это связанно с карнавальностью обряда, где всё в известной степени поставлено с ног на голову: у гроба поются весёлые частушки и вместо хвалебных речей о покойной произносятся обличительные.
– Так правда, что её нужно обязательно разорвать во ржи? – спрашиваю я по дороге у Евдокии Ильиничны.
– А то! Только сейчас у нас сеют хлеба мало, и рожь начинается километрах в двух от деревни. Мы старенькие, нам туда тяжело иттить. Сейчас выйдем сразу за деревню в поле и там её, милую, развеем.
Примерно это и происходит. На обратном пути я спрашиваю их: неужели вы верите, что похороны Стромы каким-то образом повлияют на урожай? Смеются, но отвечают утвердительно. И добавляют, что, мол, не нами придумано, отцами, а они не глупее нас были.
Но сам акт «расчленения» Стромы ещё не ставит точку в обряде. Последняя веха в нём – обязательный ритуальный пир. Заявляться на него с пустыми руками не принято. Поэтому каждый приносит что-то с собой. Народу много и стол, организованный прямо на земле, быстро заставляется разного рода закусками и блюдами. Здесь и окрошка, и тушёная с мясом капуста, и яйца, и колбасы, и много всякой всячины. Только у нас с собой ничего нет. Проблема, однако, быстро решается. По «наводке» местных мы бежим через два дома и покупаем «полторашку», как потом выясняется, превосходной самогонки.
Ну а дальше следует пир с песнями и бесконечными разговорами, который длится под палящим июньским солнцем до самого вечера. Вот теперь можно с полным правом сказать, что деревня Шутилово встретила лето. На три дня позже, чем об этом известил крестьян календарь.